Неточные совпадения
И долго, долго
дедушкаО горькой доле пахаря
С тоскою
говорил…
Случись купцы московские,
Вельможи государевы,
Сам царь случись: не надо бы
Ладнее
говорить!
Это было очень обидно слышать, возбуждало неприязнь к
дедушке и робость пред ним. Клим верил отцу: все хорошее выдумано — игрушки, конфеты, книги
с картинками, стихи — все. Заказывая обед, бабушка часто
говорит кухарке...
— А вы-то
с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! —
говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик
с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что хочешь». — «Нет, граф,
говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», —
говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка,
с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень
с надписью над псицей поставил.
Генеалогия главных лиц моего рассказа: Веры Павловны Кирсанова и Лопухова не восходит, по правде
говоря, дальше
дедушек с бабушками, и разве
с большими натяжками можно приставить сверху еще какую-нибудь прабабушку (прадедушка уже неизбежно покрыт мраком забвения, известно только, что он был муж прабабушки и что его звали Кирилом, потому что
дедушка был Герасим Кирилыч).
Но проходит пять — десять минут, а Настасьи нет. Пахом тоже задержался у ворот. Всем скучно
с дедушкой, всем кажется, что он что-то старое-старое
говорит. Наконец Настасья выплывает в столовую и молча заваривает чай.
Она
говорила с ним, как со мною, когда я, во время уроков, не понимал чего-либо, и вдруг
дедушка встал, деловито оправил рубаху, жилет, отхаркнулся и сказал...
— Хитрят всё, богу на смех! Ну, а
дедушка хитрости эти видит да нарочно дразнит Яшу
с Мишей: «Куплю,
говорит, Ивану рекрутскую квитанцию, чтобы его в солдаты не забрали: мне он самому нужен!» А они сердятся, им этого не хочется, и денег жаль, — квитанция-то дорогая!
Поселились они
с матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка родить! Посадил меня на плечо себе и понес через весь двор к
дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться стал: «Экой,
говорит, леший ты, Максим!»
Мне было ясно, что все боятся матери; даже сам
дедушка говорил с нею не так, как
с другими, — тише. Это было приятно мне, и я
с гордостью хвастался перед братьями...
Ну, вот и пришли они, мать
с отцом, во святой день, в прощеное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против
дедушки — а дед ему по плечо, — встал и
говорит: «Не думай, бога ради, Василий Васильевич, что пришел я к тебе по приданое, нет, пришел я отцу жены моей честь воздать».
— Даст ему дед пятишницу, он на три рубля купит, а на десять украдет, — невесело
говорила она. — Любит воровать, баловник! Раз попробовал, — ладно вышло, а дома посмеялись, похвалили за удачу, он и взял воровство в обычай. А
дедушка смолоду бедности-горя до́сыта отведал — под старость жаден стал, ему деньги дороже детей кровных, он рад даровщине! А Михайло
с Яковом…
Дядя Петр тоже был грамотен и весьма начитан от писания, они всегда спорили
с дедом, кто из святых кого святее; осуждали, один другого строже, древних грешников; особенно же доставалось — Авессалому. Иногда споры принимали характер чисто грамматический,
дедушка говорил: «согрешихом, беззаконновахом, неправдовахом», а дядя Петр утверждал, что надо
говорить «согрешиша, беззаконноваша, неправдоваша».
— Это все Тарас… —
говорила серьезно Наташка. — Он везде смутьянит. В Тайболе-то и слыхом не слыхать, чтобы золотом занимались. Отстать бы и тебе, тятька, от Тараса, потому совсем он пропащий человек… Вон жену Татьяну
дедушке на шею посадил
с ребятишками, а сам шатуном шатается.
— Вот что,
дедушка, снимай шубу да пойдем чай пить, — заговорил Карачунский. — Мне тоже необходимо
с тобой
поговорить.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас к
дедушке и бабушке;
с нами здоровались,
говорили несколько слов, а иногда почти и не
говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать; хотя от нас была дверь прямо в залу, но она была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь в гостиную.
За обедом нас всегда сажали на другом конце стола, прямо против
дедушки, всегда на высоких подушках; иногда он бывал весел и
говорил с нами, особенно
с сестрицей, которую называл козулькой; а иногда он был такой сердитый, что ни
с кем не
говорил; бабушка и тетушка также молчали, и мы
с сестрицей, соскучившись, начинали перешептываться между собой; но Евсеич, который всегда стоял за моим стулом, сейчас останавливал меня, шепнув мне на ухо, чтобы я молчал; то же делала нянька Агафья
с моей сестрицей.
Я испугался и, все еще не понимая настоящего дела, спросил: «Да как же
дедушка в залу пришел, разве он жив?» — «Какое жив, — отвечала Параша, — уж давно остамел; его обмыли, одели в саван, принесли в залу и положили на стол; отслужили панихиду, попы уехали [Про священника
с причтом иногда
говорят в Оренбургской губернии во множественном числе.
В доме тревога большая.
Счастливы, светлы лицом,
Заново дом убирая,
Шепчутся мама
с отцом.
Как весела их беседа!
Сын подмечает, молчит.
— Скоро увидишь ты деда! —
Саше отец
говорит…
Дедушкой только и бредит
Саша, — не может уснуть:
«Что же он долго не едет?..»
— Друг мой! Далек ему путь! —
Саша тоскливо вздыхает,
Думает: «Что за ответ!»
Вот наконец приезжает
Этот таинственный дед.
Повеселел, оживился,
Радостью дышит весь дом.
С дедушкой Саша сдружился,
Вечно гуляют вдвоем.
Ходят лугами, лесами,
Рвут васильки среди нив;
Дедушка древен годами,
Но еще бодр и красив,
Зубы у
дедушки целы,
Поступь, осанка тверда,
Кудри пушисты и белы,
Как серебро борода;
Строен, высокого роста,
Но как младенец глядит,
Как-то апостольски-просто,
Ровно всегда
говорит…
Дедушка кстати солдата
Встретил, вином угостил,
Поцеловавши как брата,
Ласково
с ним
говорил:
— Нынче вам служба не бремя —
Кротко начальство теперь…
Ну а как в наше-то время!
Что ни начальник, то зверь!
Душу вколачивать в пятки
Правилом было тогда.
Как ни трудись, недостатки
Сыщет начальник всегда:
«Есть в маршировке старанье,
Стойка исправна совсем,
Только заметно дыханье…»
Слышишь ли?.. дышат зачем!
(Стал на скамеечку челна)
Лучше теперь
говори!..»
Деда целует и гладит:
«Или вы все заодно?..»
Дедушка с сердцем не сладит,
Бьется, как голубь, оно.
— Нет, нельзя! — настойчиво ответила Нелли, — потому что я вижу часто мамашу во сне, и она
говорит мне, чтоб я не ездила
с ними и осталась здесь; она
говорит, что я очень много согрешила, что
дедушку одного оставила, и все плачет, когда это
говорит. Я хочу остаться здесь и ходить за
дедушкой, Ваня.
Мамаше хотелось серьги, а
дедушка все нарочно обманывал ее и
говорил, что подарит не серьги, а брошку; и когда он принес серьги и как увидел, что мамаша уж знает, что будут серьги, а не брошка, то рассердился за то, что мамаша узнала, и половину дня не
говорил с ней, а потом сам пришел ее целовать и прощенья просить…
— Нет, Ваня, он не умер! — сказала она решительно, все выслушав и еще раз подумав. — Мамаша мне часто
говорит о
дедушке, и когда я вчера сказала ей: «Да ведь
дедушка умер», она очень огорчилась, заплакала и сказала мне, что нет, что мне нарочно так сказали, а что он ходит теперь и милостыню просит, «так же как мы
с тобой прежде просили, —
говорила мамаша, — и все ходит по тому месту, где мы
с тобой его в первый раз встретили, когда я упала перед ним и Азорка узнал меня…»
И велела, чтоб я ласкалась к
дедушке и
говорила с ним.
— А разве
дедушка вам
говорил про меня? — спросила она, иронически оглядывая меня
с ног до головы.
Но день выдался для них неудачный. Из одних мест их прогоняли, едва завидев издали, в других, при первых же хриплых и гнусавых звуках шарманки, досадливо и нетерпеливо махали на них
с балконов руками, в третьих прислуга заявляла, что «господа еще не приехамши». На двух дачах им, правда, заплатили за представление, но очень мало. Впрочем,
дедушка никакой низкой платой не гнушался. Выходя из ограды на дорогу, он
с довольным видом побрякивал в кармане медяками и
говорил добродушно...
Старик и мальчик легли рядом на траве, подмостив под головы свои старые пиджаки. Над их головами шумела темная листва корявых, раскидистых дубов. Сквозь нее синело чистое голубое небо. Ручей, сбегавший
с камня на камень, журчал так однообразно и так вкрадчиво, точно завораживал кого-то своим усыпительным лепетом.
Дедушка некоторое время ворочался, кряхтел и
говорил что-то, но Сергею казалось, что голос его звучит из какой-то мягкой и сонной дали, а слова были непонятны, как в сказке.
— А ты, Сережа, не того… не сердись на меня. Собаку-то нам
с тобой не вернут. —
Дедушка таинственно понизил голос: — Насчет пачпорта я опасаюсь. Слыхал, что давеча господин
говорил? Спрашивает: «А пачпорт у тебя есть?» Вот она, какая история. А у меня, —
дедушка сделал испуганное лицо и зашептал еле слышно, — у меня, Сережа, пачпорт-то чужой.
— Нет, нет,
дедушка, в вас все-таки, простите меня,
говорит прежняя обида… А вы свой несчастный опыт переносите на все человечество. Возьмите хоть нас
с Васей. Разве можно назвать наш брак несчастливым?
— Эх, —
говорил один, — что-то
с нашим
дедушкой теперь!
— Не пришла бы я сюда, кабы не ты здесь, — зачем они мне? Да
дедушка захворал, провозилась я
с ним, не работала, денег нету у меня… А сын, Михайла, Сашу прогнал, поить-кормить надо его. Они обещали за тебя шесть рублей в год давать, вот я и думаю — не дадут ли хоть целковый? Ты ведь около полугода прожил уж… — И шепчет на ухо мне: — Они велели пожурить тебя, поругать, не слушаешься никого,
говорят. Уж ты бы, голуба́ душа, пожил у них, потерпел годочка два, пока окрепнешь! Потерпи, а?
Её — боялись;
говорили, что она знакома
с нечистой силой, что ей послушны домовые, стоит захотеть ей, и корова потеряет удой, лошадь начнёт гонять по ночам
дедушка, а куры забьют себе зоба. Предполагалось, что она может и на людей пускать по ветру килы, лихорадки, чёрную немочь, сухоту.
Это была женщина сама
с сильным характером, и никакие просьбы не могли ее заставить так скоро броситься
с ласкою к вчерашнему дикому зверю, да и маленький сын беспрестанно
говорил: «Боюсь
дедушки, не хочу к нему».
Кирша,
поговорив еще несколько времени
с хозяином и гостьми, встал потихоньку из-за стола; он тотчас заметил, что хотя караул был снят от ворот, но зато у самых дверей сидел широкоплечий крестьянин, мимо которого прокрасться было невозможно. Запорожец отыскал свою саблю, прицепил ее к поясу, надел через плечо нагайку, спрятал за пазуху кинжал и, подойдя опять к столу, сел по-прежнему между приказчиком и дьяком. Помолчав несколько времени, он спросил первого: весело ли ему будет называться
дедушкою?
С чего отнекиваться-то? —
говорил Глеб, сидючи раз как-то под вечер
с дедушкой Кондратием на завалинке против площадки.
— Вот, дядя,
говорил ты мне в те поры, как звал тебя в дом к себе,
говорил: «Ты передо мной что дуб стогодовалый!» — молвил ты, стало быть, не в добрый час. Вот тебе и дуб стогодовалый! Всего разломило, руки не смогу поднять… Ты десятью годами меня старее… никак больше… а переживешь этот дуб-ат!.. — проговорил Глеб
с какою-то грустью и горечью, как будто упрекал в чем-нибудь
дедушку Кондратия.
Говоря об этом предмете
с дедушкой Кондратием, который частенько заглядывал на площадку — благо ход через реку был теперь свободен, — Глеб не нахваливался.
Он везде
с особенным умилением
говорит о том, как почитается у славян родоначальник фамилии, как старика называют
дедушкой, как роды связаны между собою и пр.
Салай Салтаныч. Слышал,
говорят… Кто
говорит, какой народ, кому верить?
Дедушка здесь, я спрошу. Он скажет — верить можно, купец обстоятельный. Я пойду его искать, ужинать
с ним надо.
Глафира Фирсовна. Было, да сплыло. Разве я виновата? Ишь ты, отец-то у нее какой круговой!
Дедушка было к ней со всем расположением… А его расположение как ты ценишь? Меньше миллиона никак нельзя. Теперь на племянников так рассердился, — беда! «Никому,
говорит, денег не дам, сам женюсь!» Вот ты и поди
с ним! И ты хорош: тебе только, видно, деньги нужны, а душу ты ни во что считаешь. А ты души ищи, а не денег! Деньги прах, вот что я тебе
говорю. Я старый человек, понимающий, ты меня послушай.
Впрочем, на последнюю тему все они, не исключая набожного Стаканыча и не встававшего
с постели
Дедушки, любили
поговорить, и их собственное бессилие, их физическая и душевная немощь придавали этим разговорам уродливый и страшный характер.
Дедушка говорил эти страшные слова со своими обычными передышками, таким слабым и безучастным голосом,
с таким равнодушным выражением усталых, запавших глаз, что казалось, будто внутри его
говорила старая, испорченная машина.
Ваничка. Тут только,
дедушка, такая штука выходит, что ведь у маменьки, у нас ничего нет, все папеньки-с; а он такой жила на деньги, что не приведи господи! Соберет оброки
с мужиков, принесет маменьке: «На,
говорит, понюхай, чем пахнет!» — да сам и запрет их в шкатулку. Дайте мне,
дедушка, взаймы рублей двести на свадьбу. Я вам отдам их… У невесты именье есть большое. Я сейчас же
с нее их выверну.
Она молода, изящна, любит жизнь; она кончила в институте, выучилась
говорить на трех языках, много читала, путешествовала
с отцом, — но неужели все это только для того, чтобы в конце концов поселиться в глухой степной усадьбе и изо дня в день, от нечего делать, ходить из сада в поле, из поля в сад и потом сидеть дома и слушать, как дышит
дедушка?
—
Дедушка у меня умная голова — министр!
Дедушка мой министр! —
говорил, хватая себя за голову и
с какой-то озлобленной улыбкой, гуляка. — Вы дурак, хозяин мой, подай торбан [Торбан — украинский музыкальный инструмент, имеющий около трех десятков струн.], — продолжал он и, тотчас же обратившись ко мне, присовокупил: — Позвольте мне поиграть на торбане.
— У нас в семье, как помню себя, завсегда
говорили, что никого из бедных людей волосом он не обидел и как, бывало, ни встретит нищего аль убогого, всегда подаст милостыню и накажет за рабу Божию Анну молиться — это мою прабабушку так звали — да за раба Божия Гордея убиенного — это
дедушку нашего, сына-то своего, что вгорячах грешным делом укокошил…
говорят еще у нас в семье, что и в разбой-от пошел он
с горя по жене,
с великого озлобленья на неведомых людей, что ее загубили.
— Ровно не знает, про что
говорю! —
с досадой промолвил Самоквасов. — Третий год прошу и молю я тебя: выходи за меня… Ну, прежде, конечно,
дедушка жив, из дядиных рук я смотрел… Теперь шабаш, сам себе голова, сам себе вольный казак!.. Что захочу, то и делаю!..
—
Дедушка Мешедзе! Как можешь ты
говорить это! —
с искренним негодованием вырвалось у меня.